«Если ты поедешь с нами на боевое, мы тебе выстрелим в спину»

Диме — 25. На его ключицах — татуировка с фразой про русский военный корабль, а в области груди — скульптура «Родина-мать», символ Киева. В 2021 году Димой заинтересовались беларусские силовики и он с одним рюкзаком покинул Беларусь. А когда Россия начала полномасштабное вторжение в Украину — пошел в добровольцы. Увы, в беларусском полку Калиновского Дима столкнулся с гомофобией и угрозами физической расправы.

Об аутинге на войне

— Причин пойти воевать у меня было несколько. Первая причина: большая часть моих родственников — из Украины. Вторая причина — чувство несправедливости. Третья — в Одессе у меня был парень.

Я нигде не афишировал, что я гей и что у меня отношения с парнем. В батальоне [тогда военное формирование, которое сейчас называется полком Калиновского, было батальоном. — прим. ред.] это вскрылось случайно — через одного начальника, который хотел взять меня в свой взвод и сам же просил меня про гомосексуальность не распространяться.

Дело в том, что еще в Беларуси, когда я был юный и глупый, я доверил свои фотографии 18+ тому, кому доверять не стоило. 

Этот человек стал меня шантажировать: если я не буду с ним спать, то он раскидает фотографии по моему университету и покажет моей семье.

Недолго думая я написал заявление о шантаже в милицию. Милиция с этим, конечно, ничего не сделала, но мое заявление осталось в архивах. Спустя годы его каким-то образом откопал этот человек.

Когда я пришел к нему на собеседование, назовем это так, он начал задавать прямые вопросы. «У тебя девушка есть?» — «Нет». — «Ты в отношениях? Отвечай прямо, не задумываясь». — «Да». — «А какая у тебя ориентация?» Меня бросило в жар. Он сказал, что никто не должен знать, потому что в батальоне разные ребята. Я ответил, что я не идиот и прекрасно понимаю, где я нахожусь. Но прошло какое-то время, и он сам распространил информацию.

Потом были фразы, которые мне передавали. Было такое, что я проходил мимо каких-то бойцов, а они говорили: «Ой, он в жопу долбится» или «Вон, посмотри, пидорас идет». А однажды человек со спины подошел и сказал: «Если ты поедешь с нами на боевое, мы тебе выстрелим в спину». Всех этих людей уже нет в Калиновского, они ушли в батальон «Террор». Ребята, которые ко мне нормально относились, остались в полку. И ребята ЛГБТ там теперь тоже есть.

 О семейных травмах, которые не успеваешь залечивать

— У меня отец был жесткий тиран. И мы с мамой находились в ситуации домашнего насилия 15 лет. Мама от него не уходила, и у меня по этому поводу было много вопросов, но ответы я так и не получил. 

Отец всегда говорил: «Эти люди жить не должны, их нужно расстреливать». Лет в пятнадцать я начал понимать, что со мной «что-то не так». А если всё детство тебе вдалбливают, что такие жить не должны, у тебя автоматически появляется мысль: «А зачем мне тогда жить?» Были попытки суицида.

Когда мне было лет семнадцать, мама залезла в мой телефон и нашла переписку с парнем.

Я сказал маме, что я гей, только перед тем, как уехал из Беларуси. Потому что для меня было важно закрыть этот вопрос.

У меня была чуйка, что за мной вот-вот придут. Я написал маме в телеграм: «Мне нужно с тобой серьезно поговорить. Приедешь ко мне, приготовим ужин, выпьем вина и обсудим очень серьезную тему, потому что я устал тебе врать». С 17 до 23 лет врать матери — очень тяжело, а эта ложь накапливается, ты забываешь истории, которые рассказывал про каких-то «девушек», потом всё мешается, да и в целом жить во лжи — так себе. Она приехала, и я сказал, что у меня есть парень. Она ответила: «Я знаю. Я же не слепая». Сказала, что знает, кто был моим парнем на протяжении шести лет, и спросила: «Почему ты мне раньше не сказал?» Я  напомнил ей ту ее фразу, а она ответила: «Это было на эмоциях, и ты должен был понимать».

В терапии я начал прорабатывать детские травмы. И на прошлый Новый год я попытался объяснять маме, что бить ребенка скакалкой, ставить его на гречку, издеваться над ним перед друзьями — это не нормально. На что мне было сказано: «Ты был виноват сам». Отец избивал меня через день, она на это смотрела и ничего не делала. А когда я рассказал ей про сексуальные домогательства с его стороны, она спросила, почему я не рассказал раньше. Как я мог подойти к ней и сказать, что меня домогается отец, если, когда я жаловался на то, что он меня бьет, она говорила, что он бьет меня за дело?

После Нового года мы перестали общаться вообще. Она позвонила и приказным тоном сказала, чтобы я удалил все соцсети, где я на большую аудиторию открыто говорю о разных проблемах, о гомофобии, о войне. Я сказал, что удалять ничего не буду. Я свободный человек, и это моя позиция. Она сказала: «Мне за тебя было стыдно всю жизнь». Ей важно не мое благополучие, а мнение соседей. Если у меня будет ребенок, я никогда не буду запрещать ему говорить о том, что он хочет, и мне будет всё равно, что думают об этом окружающие.

Мама сказала, что мне надо ценить то, что мне дала Республика Беларусь; что Лукашенко «поднял страну». Фраза про Зеленского — «лучше бы он отдал территории, и война быстрее бы закончилась» — меня убила напрочь. Она просто не понимала, кому это говорит. Человеку, который всё видел и который жил под обстрелами. Я сказал ей, что больше не могу. Я не успеваю залечивать детские травмы, а она наносит мне новые. Я больше не хочу с ней общаться.

О том, откуда приходит и как уходит поддержка

— Когда отец умер, а мама впала в депрессию, я окончательно понял, что я один. Лет в пятнадцать у меня закрепилось осознание того, что я сам за себя. Потом у нас был маленький ребенок под опекунством, я его воспитывал, и это тоже повлияло на раннее взросление. Я не искал поддержки ни в ком. Я поддерживал сам себя.

В батальоне были люди, которые меня поддерживали (некоторых из них уже нет в живых). Но сказать, что я искал поддержки, этого не было. Наверное, я в ней нуждаюсь психологически, но привык быть в одиночестве, так что мне уже просто всё равно. 

У меня есть подруга, с которой мы познакомились в Киеве, когда бежали из Беларуси. Я тогда был в пограничном состоянии, ведь у меня отобрали всё. Для меня неотъемлемой частью жизни является карьера, я посвятил дизайну жизнь, а остался ни с чем. У меня был маленький рюкзачок вещей и ноутбук.

Я рассказал ей о себе, о моей ориентации, она меня сразу приняла. А потом мы вместе поехали в Польшу. Она, наверное, единственный человек, которая поддержала меня, когда я заполнял заявку в батальон. Сказала: «Я бы тоже с удовольствием поехала, но моя мама не переживет». Она поддерживала меня всё время, и эта поддержка была для меня важна. Благодаря ей я встал на какой-то верный путь. Потому что жить всю жизнь во лжи — это очень странно. Когда тебе с детства говорят: соври, скажи так, чтобы о нашей семье плохо не подумали. 

С парнем из Одессы мы расстались. Мы познакомились, когда я был в Польше, и никогда не виделись, общались на расстоянии. Я должен был ехать в Украину 20 февраля, но я подавался на международную защиту и мне еще не отдали паспорт, пришлось переносить вылет. 24 февраля утром мне позвонили родственники, а потом — он. Когда я подал заявку в батальон и ее приняли, он перестал со мной общаться. Сказал: «Ты идиот, не думаешь ни о себе, ни обо мне». А я, наоборот, думал о том, что как-никак буду ближе и буду защищать в том числе его. Когда я ехал в Украину, мы уже не общались. Возобновили общение, когда я ушел из батальона и приехал в Одессу в июне. Но не сложилось. Это был первый человек, ради которого я был готов поехать в другую страну, любой ценой.

О том, где видит себя в будущем

— В Беларуси гей-клубы часто накрывает ОМОН. И тогда они записывают твои данные и вносят тебя в какую-то базу. Потом появляются проблемы с трудоустройством. Где-то есть пометочка, что ты гей, лесбиянка или еще кто-то. В Беларуси я в принципе не видел людей, которые говорили о себе открыто. Когда я приехал в Украину, мне рассказали о техно-тусовках, куда ходят все: и ЛГБТК, и гетеро, и транс-персоны. Все тусуются вместе, в открытую люди говорят, кто они такие и чего они хотят. Украина, как говорится, це Европа. Конечно, есть гомофобы, как везде, но гомофобия процветает намного меньше, чем в Беларуси.

Беларусы в полку Калиновского воюют за Украину и за свободную Беларусь будущего. А Беларусь никогда не будет свободной с людьми, которые проявляют гомофобию. Это та же самая диктатура. Если мы поменяем одну диктатуру на другую, то я, конечно, выступлю против нее.

В будущем я не вижу себя в Беларуси, потому что с ней у меня связано всё самое плохое. А с Украиной — всё самое лучшее. Я часто ездил к нашим родственникам, и это всегда был теплый прием, всегда хорошие воспоминания.

Я понимаю, что, к большому сожалению, там есть люди, которые поддерживают Лукашенко и войну. И вот этот совок, который там есть сейчас, — я не готов погрузиться в него снова. Когда Беларусь освободят, я готов помогать реконструировать страну, но не оттуда. Я планирую получить украинское гражданство по родственным связям.

Когда мой бывший приезжал в Польшу, он сказал: «Ты очень сильно изменился. Позврослел, поумнел». Но психологическое состояние у меня тяжелое. Я достаточно эмпатичный человек, и когда воспроизвел видео из Днепра, где люди кричат из-под завалов, у меня были слезы, истерика, прилив ненависти ко всему русскому. Проскочила мысль вернуться на войну.

Процентов 90 моих друзей-геев из Украины пошли воевать. Эти люди нашли в себе смелость, не думая о том, что с ними будет, если они попадут в плен и там вскроется, что они геи. Они думают только о том, чтобы закончить эту войну. Я горжусь своим окружением. И мои друзья говорят, что в ЗСУ их поддерживают.